Люди в железных шляпах – Уриил Метеор (Иоанн Сильвай)

ЛЮДИ В ЖЕЛЕЗНЫХ ШЛЯПАХ

КАРТИНА НЕ СОВСЕМ ПРИРОДНАЯ

Кто слышал некогда о таком народе? где обитает он? каково его звание? и проч.
На все эти вопросы следовало бы ответствовать по порядку, но я принужден злоупотре­бить терпением проницательного читателя. Неотменно я принужден прежде всего строго разобрать каждое слово заглавия, чтобы ответ мой, хотя бы до некоторой степени приближался к истине. Первое слово — люди; под ними можно разуметь такие существа, которые, начиная с Ада­ма и до настоящего времени всегда были причисляемы к существам необрослым. Шляпа, отколе она изобре­тена, всегда была в союзе с одной высокой мыслью, имен­но потому, что где о ней не вспомянут, там тайком подра­зумевается и голова; если же вкупе с головой не царству­ет разум, то это не является моей виной или недостатком. Не моя вина, что некая голова и башня часто подобаются друг другу. Как назовем башню, разом и церковь приходит на ум, а в церковной башне часы, как в голове разум. Если же эти часы неверно ходят, то и это вина не моя. Если же шляпу мы соединяем с благородным прилага­тельным — шляпа железная, то этим я хочу сказать, что шляпа эта, подобающая часам, тяжестью своего благо­родного металла вместо того, чтобы свои указующие стрелки гнать вперед, с постоянной точностью спешит на­зад. Поелику же я исполнил мою обязанность и предста­вил читателю моих благородных господ с их окованными головами, в которых тайком скрывается разум вместе с часами спешащими назад, я считаю, что приятнейшая по­винность мною совершена и я могу, я имею честь поже­лать вам доброго дня.

Если ваша добрая воля, то я готов пожертвовать сво­им терпением и уже сейчас приступить к рисованию обе­щаной мною картины.

 

I. МИР ЛЮДЕЙ В ЖЕЛЕЗНЫХ ШЛЯПАХ

Искусный художник, взяв в руки карандаш, при ри­совании всякой картины прежде всего примет во внима­ние освещение, которое самоопределит размеры оттенков; труппы станут жизневерными, предметы оживотворятся.

И эту обязанность я также охотно исполнил бы, но, увы, тот мир, который должен изобразить мой карандаш, не имеет освещения, в нем нет дня, нет вёдра. В этом мире то нечто, что служит вместо солнца, чернее (от) чернил; лучи, которые оно изливает струями, чернее и въедливее, чем понятие самой наивысшей степени черно­ты. Тем самым и сущность моей картины не может быть светом, и при. таких условиях и неприятели должны согла­ситься, что центром у меня будет тьма, а свет только от­тенком. Следовательно, в этом мире светлым называется то, что у нас является темным. Итак, черное небо, земля, снег, домы и проч., а наивысшим совершенством, non plus ultra тамошней светлости есть слепота.

Итак, правила рисования установлены и можно при­ступить к делу… если бы читатели не помешали мне разными своими вопросами. Во-первых, вы желаете знать: где находится этот мир? кто его изобрел? когда? и проч. Постараюсь удовлетворить любопытство читателя: этот мир существует не инде, как в духовном смысле, границами его являются Карпаты, а новейшее его назва­ние есть Угорская Русь.

И едва я успел ответить на первый вопрос, как некии любопытные вновь меня вопрошают: можно ли привык­нуть к эдакому претемному миру? и нет ли желания в светлый день из него переселиться?

Это дело небольшое. Разрешите мне, господа, напом­нить вам одну сказку. В царстве Дионисия-тирана некая жена по некоей причине была посажена в тюрьму. Неволь­ничество сей жены длилось так долго, что дитя первого года заточения выросло в парня. Однажды начала мать сыну своему, уже взрослому, рассказывать о солнце света. «Что ты, матушка, говоришь, — возразил сын, — я по­нять не могу, что солнце и свобода, что свет может быть приятнее этой прекрасной темноты! Здешняя тюремная жизнь (наи)счастливее Всех жизней!»

Ответив и на сей вопрос, я, в убеждении, что посту­пил по всем правилам живописной науки, что предугото­вил скелет моего рисунка, ныне дерзаю приняться и за изображение на нем оттенков.

 

II. НАЧАЛО СОВЕТА ПРОТИВ КРАМОЛЫ

Начала было разноситься весть, которая возмутила покой железношляпового мира, мирных его жителей. На­чали раздаваться поголоски и ходить слухи, что какие-то незнакомые мятежники, когда им наскучило довольство­ваться изобилием ночной темноты, начали ломать голову: что если вместо черного солнца мы покусимся купить не­кое светило, повесим его на твердь небес и ради того, чтобы нарушить всеобщий мир и покой, осветить им весь кругозор?

— Горе! — так судил железношляповый начальник, я весь черный мир, словно тысячекратным отзвуком от­кликнулся: — Горе!.. конечно, горе … нестерпимо!.. —

И понеже все признали дело нестерпимым, то тот, кто первый возопил, решил заранее разослать во все страны света гонцов, чтобы созвать знатоков, мудрецов, книжников, старцев и фарисеев для общего совета о том: что надобно делать для сокрушения дерзости неприя­телей?

Немедленно поспешили все старцы, книжники и проч. появиться на обнародованном сейме ради дела общепо­лезного и даже важного рода, которое не терпит никакого промедления. Сошлись. Единокаждый занял свое место в тереме, приготовленном на сей случай. Места заняли по степени совершенства своей слепоты, ибо достоинство слепотою определялось. Лица изображали важность мгновения, важность предстоящего дела — славы, чести и ми­ра всего железношляпового царства.

Наступила смертная тишина, когда старший вступил на казательницу; глаза в совершенстве слепоты и уши всех в натуральную величину обратились к старшине, ко­торый, наконец, открыл свои уста для беседы:

 В наипервых поздоровляю этого мира заслугополных старцев, книжников и проч., я тешусь, что ласко­вы были сюда спешити о деле отстранения близстоящего и великого значения пропасти (Трикратное: Живио!). Но сперед зачатия нашего взаимного советования, нужно в том делати, чтобы мы сотворили первее такий общий язык, который бы из нас кождый разумел (бесконечное восклицание: «Да живет! Живи бог! слава, спасибог» и проч.).

Произнеся сию речь, старшина праздничным движе­нием тела занял свое место.

Вслед за этим не без гордости встал господин Нисюда, который, между прочим, унаследовал от фарисеев достохвальный и. благородный обычай: любил присваи­вать себе первое место, первое слово, а из жаркого наи­жирнейший кусок.

 Мысль сия, — рек, — очень благовременна. Я из моей стороны тот язык суджу наипристойным к нам, кото­рым животная свои мысли между собою сообщали тогда, когда еще солнце не было сотворено; это язык наидревнее, наиклассичнее . . .

 Як бы то? — воскликнул господин Нитуда, кото­рый всегда единственно потому противоречил Нисюде, ибо воображал его своим соперником. — То еще варвар­ский язык был! Я пристойнейшим нахожу той язык и грамматику, которым Ной говорил со своим семейством в ковчеге. Ведь для человечества и тогда не существовало никакое солнце. А что сей язык был на самой высшей степени совершенства, видно из того, что еще и скоты, звери, животная малая со великими повиновалась ему!

— Я, — поднял свой голос господин Морамуха, — довольно приятным и звучным нахожу тот язык, который появился на науковом небосклоне после построения Вави­лонской башни.

После этого мнения разошлись. Благородные госпо­да в течение ряда десятилетий спорили о том, какой язык следует принять. Каждый вития имел своих защитников и противников. Наконец, после совещаний, продолжав­шихся несколько десятилетий, когда крик поднялся такой, что старшина должен был для успокоения душ зазвонить в колокольчик, произречен был суд:

«В настоящем советовании каждый может говорить таким языком, который ему больше всего нравится, но казна обязуется содержать при каждой сотне старцев по тысяче толмачей, которые снабдят слушателей общеполез­ными объяснением и толкованием дел, равно как и в затмении сущих понятий. Если бы и сам совокупный лик толкователей не был в состоянии согласиться со значе­нием некоторых вещей и слов, туда направится вития, который бы дал комментарий знаками, сиречь руками, ногами и прочими удами тела и души. Наконец, если бы и это не привело к цели, разрешается мысленно сооб­щаться между собою доверие внушающими орудиями, как то: дланью, кулаком, поклюваником, железными вилами и проч.

 По спасительном заключении главнейшего вопро­са, — после долгих лет молчания заключил старший, — теперь нить советования мы можем с целым простором духа продолжать, на пути успеха чем беспечнее идти и то безсомненно. Я таже днешное заседание заключенным объявляю. (Многократное восклицание: Живи бог!). За сим члены совещания, после того как отзвонило полночь, отправились на обед.

 

III. СЛОВО О НОВОМ ПОЛОЖЕНИИ ДЕЛ

Когда снова открылось заседание, господин Чекейда сделал сюрприз благородным слушателям и себе прио­брел венец витии следующею речью:

Благородные старцы, знатоки, книжники, фарисеи и проч. Счастливою должен я почитати ту ночь, которою начинается приступление к подлинному нашему советованию, а то о новом положении дел в нашем обожаемом железношляповом мире! Обожания наш железношляповый мир достоин не только потому, что мы родились в желез­ных шляпах, не только потому, что есть у нас прекрасное черное солнышко с черненькими лучами, но и потому, что мир сей вечный — в нем вечно темно. О, какое до неба вопиющее дерзание, что нашлося в нем больше таких бессмысленных, кто отрекся от благоговейных обычаев от­цов — предшественников своих, можно сказати — отрек­ся совершенства! (разумей: слепоты), кто перешел к по­рождениям ехидниным … Изменники они, ах изменники! Им захотелось на наш общий небосклон куповати какое-то светило, светлое тело небесное! Вопрощаю вас, почтен­ные слушатели — не горе ли это? (Возгласы: конечно, горе!) И не горе ли это осквернить нашу черную твердь яким-то светлым солнышком? Кто сие дозволил? Может ли отсель в полной беспечности стояти наш мир? Не грех ли это против нашей собственной властности? (Воскли­цания: ничто иное как грабеж!). Не правда ли, благород­ные соревнители, что это не соответствует правде, не походит на гуманность, на пристойность? И мы протесту ем против всего одним громким восклицанием: «не позво­лим!» Выдумали какой-то вооруженный адской грамматикой язык, понятие которого однозвучно с мятежом, бун­том, крамолой и проч. Утверждают, что на нем уже сам Овидий Назон говорил и писал в своем изгнании! Сесь язык не церковный, не народный, но от бога отвращен­ный, которого во всей вселенной никто не разумеет … По крайней мере мы хочем, чтобы не разумели и сами его не разумеем. Сие мы дерзаем подтвердити клятвою! (Восклицания: клянемся!). Некоторые лжепророки, зама­рав себя фосфором образованности, пришли меж нас, что­бы уверити прельщенный народ, будто бы народу полезно просвещение, образование, наука, письменность … И следствием чего есть, что они какой-то журнал «Свет» издавать не обинуются! Это дерзость, разврат!..

Иген, так, благородное слушательство, это — дер­зость, и ради прекращения ее нам следует уведомить все­ленную:

1. Что мы не народ. Если б мы допустили, что мы — народ, нас затянули бы в политические дела, что каждо­му зрелому человеку известно, а особенно нам известно, что сие яд. Со взором сего подтвердим клятвою, что мы не народ! (Восклицания: Мы не народ!)

 2. Чтобы совершеннее было наше мирное состояние, подтвердим клятвою, что мы не существуем! (Возгласы: Мы не существуем!)

 3. Нам не надо дня. Будем ему противодействовать всею силою, всем воздыханием. Мы блаженны здесь, в этой небесной темноте.

4. Каждая попытка уничтожити три мною приведен­ные точки объявляются уничтоженными, а для руками осязаемой демонстрации газету «Свет» и другие подобные журналы, которые реформаторы на какое-то небо пове­сили вместо лампады, оттуду сесим изорвем и на наитем­нейшем месте державы нашей сожжем для покаяния и як устрашающий пример поздним столетиям [это слово «сож­жем» пишется с двумя ж — «жж», но вития сице произнес «сожжжжжжем», (что и последовало)].

 5. Сейчас учредим орден под названием — орден Железной Шляпы, который вручается в нашей сре­де единокаждому заслуженному человеку, как отлича­ющее знамение. Кто эдаким орденом не будет в состоянии похвалитися, с тем не разговариваем, не поздоровкаемся, не впустим через наш порог, не приймем в гости, не вступим в семейные отношения или в какой-либо союз, — одним словом презирати будем всею силою.

Наконец, я не могу закончить свою речь без ободря­ющего вас призыва, почтенные друзья … пардон, я хотел сказать — господа, пусть не смущает вас презрение к нам со стороны врагов, которые твердят, что мы — слеп­цы. Ведь они, этим не говорят ничего иного, как чистую правду! Это — сама правда. Кто не знает из нас, что су­ществуют животные, которые слепо рождаются и только после получают ненужное им зрение; мы, напротив, в мгновение рождества наилучше видим, а потом в течение девяти дней разовьемся, т. е. ослепнем. Это вполне есте­ственно и нам это не вредит.

Вот ведь пример из нашей чиновственной печати, где вместо герба выгравирован вид киртицы, которая между всеми животными, имея наименьшие глазки, недовольна теми и прячется в свой мир в глубину земли, и однако, кто бы о ней дерзал сказать, что она не блаженна?

Почтенные соподвижники! Тем окончеваю мою речь, что киртичка — блаженна, и мы також блаженны! Dixi! (Восклицания: Мы блаженны! Премного блаженны!)

Сия речь во всей своей пространности по всем пунк­там была принята и по общему желанию в державный записник торжественно заведена.

По том господин Желтопупенко интерпеллировал со­вет: правда ли то, что из вражьего полка некий страхопуд, приняв на себя вид светлого ангела, ходит по нашему миру и, пока мы здесь о важных делах судим, он дома наших жен и детей пугает своей светлостью?

 Да, — подтвердил господин Вертопрах, — назы­вают того страхопуда Жертвою; и то правда. Ведь он все мое семейство, великонадежного сына и одиницу дочь прельстил в полки врагов!

 Еще до сих пор о деле сем, — отвечал старшина, — я не получил чиновственного донесения, но как только буду получше знать о нем, тотчас же буду готов на положенный вопрос отвечать («если б то вероятным стало, было бы то горестнее всего» — подумал он).

 

IV. ГОСТИНИЦА «К ВЕТРОВОМУ К О Б Е Н Я К У»

Я ни в коем случае не виноват, что между царством и адом существует еще третье местечко, где мир железношляповых и мир просто честных людей может встре­чаться. Место это — мытарство. И, напротив, это я при­чиной того, что на месте мытарства открыта гостиница «К ветровому кобеняку» и то потому, что между людьми находятся таковые, которые полудиаволы, и, наоборот, есть там и полузвери, и полулюди и, наконец, полуангелы. И я это сделал бы и тогда, если бы не знал пословицы «Бога за ноги, черта за роги». Однако то, что в проза­ическом мире именно так происходит, доказывает мое давнее знание пословицы. «Ветровый кобеняк» сиречь этакая мантийка, которая всегда по ветру развевается, это такое место, которое существует везде, где существуют люди, которые ясно видят с зажмуренными глазами и ни­чего не видят открытыми. Гостиница «К ветровому кобеняку» это такое место, где люди железношляпового мира с народом мира светлого могут беспрепятственно встречаться, без опасений и боязни. Изложив вышеска­занное, мы позволим себе отложить одежду стильного приукрашивания и начать рассказ в духе чисто прозаи­ческом. Прежде всего я должен заявить, что в мире существует одна пятая таких людей, которые особенно внимают дуновению ветра, и куда ветер подул, туда я и направляю мой кобеняк; подует в обратную сторону, и мантийка моя завеет туда же. Это и есть гостиница «К ветровому кобеняку». А все то, о чем я так пространно говорил, можно было бы высказать несколькими словами: есть люди, которые и нос по ветру держат. А чтобы еще яснее было, то скажем, что как Желтопупенко, так и Чокейда, Вертопрах, Святошин, Нисюда, Нитуда, Сплюхов, Денюх, Пиявичкин, Лицемерников, Верешанский, Галуш­кин и проч. — все сюда принадлежат.

И вот теперь наша духовная гостиница начала наполняться.

 Господа, извольте присесть к нам поближе! — обратился Русалкин к людям в железных шляпах.

 С кем имеем честь познакомиться? — вопрошал с гордым видом Лицемерников, — ваше имя, занятие, чин и прочие личные данные? — Лицемерников, как видно из его слов, славился бюрократическим стилем.

 Извольте, я — сын развития, мое занятие — поиски света, мой чин — распространение любви и обра­зованности в народе…

 Смотри-ка, — подумал Святошин, — какой над­менный! — И продолжал вслух: Благоволите принять нас в вашу среду и познакомить с вашими друзьями …

 Вот они все здесь … Рекомендую вам, господа … Тут Славин, здесь Светлов, Герличин, Соколов, Громобой, Звездарев, Зарин, Лавров, Ясноднев, Орлолет, Любвин …

 Правда ли, — вопрошает Святошин, — что Угор­ская Русь имеет одно Общество под защитою Василия Великого? И для чего оно?

Такое Общество есть, — сказал Русалкин. —

А цель его — распространение просвещения в народе.

 Горе! — шепнул Желтопупенку Чокейда, — Ве­ликое горе! — Пришел час нашей кончины … (А если бы мы посмотрели через увеличительное стекло в его сердце, нашли бы следующее: «Я охотно пристал бы к обществу света, но как? Мне стыдно, я не знаю своего родного языка!»)

 Горестное имеяху противо наю дерзновение, чесо ради ужасоша наю! — сказал такожде шепотом Желто­пупенко. Он очень любил двойственное число и повсюду его употреблял. Впрочем, он воображал себя великим знатоком церковного красноречия, (через увеличительное стекло: «Я и теперь готов перейти к сынам развития, но с условием что развитие это будет довольствоваться полузнанием церковного языка. А учиться теперь уже поздно!»)

 Очень нерядом делаете, — вырек теперь Нисюда, — что зачем ваша цель просвящение народа. Та, же таким языком треба починать, который народный! (Через увеличительное стекло: «Причисляться к ним было бы мне гордостью, но я и глупый и ленивый учиться …»).

(Правда, ты бы пристал, если бы просвещать можно было так, как ты говорить ласкав: «Иду до Мукачева за кериквагашом, а ердег изментетовав морокваш ги сомфель, галов; гафекетив псина пехотов, ги пан окрем души, на тото нальогався гендеки фрешной воды, тай упав еcь у кертику»).

 Мы признаемся, — бормотал Вертопрах, — мы похвальным находим все дело, но нам никто не вменит «о грех, что мы в русском языке несколько не домашны. Мы из давной системы, и проч. (За всю свою жизнь он не прочел ни одной русской книги).

(А посмотришь на него через увеличительное стекло, вся его важность вокруг одного центра вертится: «не знаю», «ленуюся», «поздно», «не читаю», «не интересуюся» и проч.)

— И, несмотря на все это, можно все же записаться в Общество св. Василия Великого и стать подписчиком газеты «Свет» … Ведь вы, господа, если я не ошибаюсь, русские?

(Оно и правда, но железная шляпа при этом слове ретируется. Об этом, мол, и не вспоминай! Мне нужны деньги, задумал жениться. Я лошадей купить хочу. Мне бы погулять! . . Именины нужно справлять. Я в карты проиграл. Мне бы выпить на что было … я … малень­кого в червоной шляпе чертика купить хочу…).

Но пока это непродолжительное собеседование про­исходило в гостинице, кто-то прибежал извне и за­кричал:

 Идет Жертва!

При этом страшном слове гостиница опустела настолько, что не только можно было в ней танцевать, но она вместила бы и миллион молотильщиков для мо­лотьбы!

 

V. ЯВЛЕНИЕ СТРАХОПУДА

И снова сошлись рыцари ордена Железной Шляпы и судили о своей близкой гибели. Речь теперь шла о важ­ном вопросе: быть или не быть? (О бессмертный Гамлет, как премудро ты измыслил Шекспировым умом!).

И было такое недоумение, неудовольствие и просто отчаяние, что никто из присутствующих не в силах был слово сказать. Тогда, если и не официально, то чиновственно решил заговорить Ословский, кавалер трех железношляповых орденов.

Сие мгновение я не считаю способным, — начал он, — чтоб мой витийный талант в его целой неизмери­мости и ясности (разумей в черном смысле) выказать перед вами, ибо, как вы все уже знаете, нас какие-то просвещенные времена ожидают, неприятель со дня на день усиливается. Была пора, когда у нас было одно мнение: уничтожить его мечем нашего обоюдоострого гнева. А ныне мы сами должны ожидать собственного запустения! Как запустел Иерусалим, так запустеем и мы, как в Иерусалиме жиды своих собственных детей съели, так и нас съедят наши собственные дети зубами немило­сердного презрения. Уже ежедневно можно слышать от неприятелей: — Господин, много ли вы жертвуете на благородные дели? на свободные художества? и проч. Боже мой, как не трепетать, не правда ли, господа? — ведь мы жебраки, мы невиданные и неслыханные чудовища, паралитики, лунатики, калеки! Сам неприятель знает, что мы — слепы, по его мнению мы ни что иное как совершенные жебраки, нищие духом! Что скрывать, так говорят и сами храбрые железношляповые мужи. Гово­рят, что мы только то и пожертвовали, что жестокосердно из кожи и хребта нашего народа выдрали. Учитывая все это я голосую — лучше будет нам не быть! (Гомон, негодование, крик: долой с ним! Allons enfants de la patrie). Извините, я хотел сказать, что нам лучше будет быть ! (Но где? — то я подразумеваю).

По сему встал Желтопупенко:

Против всего того, что господин Ословский гово­рил, я одно торжественное провозглашаю: не позво­лим! Повидимому, в нашем полку и самых смелых, храбрых корифеев боязнь обуяла? Прочь, господа, с бо­язнью! animo! Мужайтесь! Неужели мы не составляем один souverain-ный мир, который способен со светом бороться? Не вечный ли лед наше отечество, куда тыся­челетиями не заглядывал ни свет, ни тепло? не в морфий ли погруженная ледяная мумия, наше отечество? Не на нашей ли стороне надежда и вероятность победы? Ибо враги в нашем темном Сионе ни крошину не видят, мы же осягая их нашим тяжелым оружием, так можем их раздробить, как Доброчинский мылярь солонину на дробезненькие шкварки! При том не остановит ли их мороз от нашего льда? Что вы на это скажете, соревнователи?

 Ты забыл, — возражал Пиявичник, — что одной маленькой свечечки достаточно для удаления многосаженной тьмы. А тут еще нужно принять во внимание, что неприятель намерен мир осветить электроном! А вме­сте со светом придет и теплота, разом уничтожающая лед  и  мороз… Я разделяю мнение г. Ословского!

Но ведь мы имеем довольно оружия, — судил Нисюда. — Если светлые будут к нам приближаться враждебно, то они сильнее нас и победят. Однако без наименьшей брани да стычки неприлично сдаваться.

А потому, храбрые мужи, — на бой! на бой! на бой! (Я же, впрочем, уже перед часом брани решил о том, что следует поспешно куда-нибудь скрыться, — э м и г р и роватъ.) При всем этом убеждения господина Ословского я не разделяю, но против них и не возражаю.

В это время в среде собравшихся появился великий свет, на который все рыцари ордена Железной Шляпы обратили взоры и, получив снова зрение после слепоты, с криками ужаса начали рыдать. Нашлось несколько и та­ких, которые с револьвером в руках и с ружьем Ляфошэ за плечами начали нападать на светлое явление. Но Жертва, в ангельском виде стоя среди них, только спо­койно улыбалась.

— Мне, — проговорила она с неисповедимой кро­тостью, — ваши выстрелы не вредят. Напрасно все ваше усилие, я — существо духовное. Когда вы закончите вашу напрасную стрельбу, обратите внимание на это письмо. При этом Жертва подняла перед собравшимися лист, на котором было написано:

1. Вступление в члены Общества св. Василия Ве­ликого.

Подписка на кавцию ежедневного политического журнала «Свет».

2. Пренумерация на «Свет».

3. Деньги на издание русско-мадьярского словаря.

4. Вступление в члены Русской Беседы.

5. Деньги на созидаемый русский театр в Унгваре.

6. На музей, там же.

7. На народную русскую академию.

Постигая все эти ужасы, при озарении, исходящем от Жертвы, зазвенела песнь нового поколения. Когда же одно светило поставили среди тверди небесной, даже имея миллион глаз, невозможно было узреть ни прежней темноты, ни верных ее витязей. Но на самой середине мира осталась только исполинская Железная Шляпа — в память и в воспоминание о ледовито-темных временах слепого и в слепоте своей блаженного мира …

 

VI. КРАСКИ КАРТИНЫ.

Вот как легко уничтожить целый мир и вместо него создать край по своему желанию, — думает про себя почтенный читатель, если подумать об этом вообще придет ему в голову.

Я против сего не возражаю, ибо свою цель я достиг. Ибо, если ты, мой любезный читатель, имел терпение все изображаемое мною перечитать, то тогда ты, сам того не сознавая, являешься краской в моей картине.

Как?

Да так, что если ты в лицах, начертанных мною в ви­де карикатуры, или гротески или вообще бог знает какой фигурески, нашел некое сходство с собою, следо­вательно ты на меня страшно сердит, ты скрежещешь на меня зубами, — пожалуйста, вернись по своей доброй воле в излюбленный тобою мир, надень свою славу — железную шляпу.

Если же ты, читатель, глядя на мою картину, ти­хонько улыбнулся, ты также оказываешься краской моей картины, ибо ты одобряешь мои начала в духе юмора, соглашаешься с успевающим и развивающимся большин­ством, ты и сам борешься, ибо и сам убежден в том, что всякое дело с борьбою приходит. Борьба — знак жизни, аромат жизни, без борьбы нет правдивой жизни, нет заслуг, нет победы.

Но мы победим, поживем, доживем!

И сам не знаю, откуда я выписал этот стишок, но так как он подходит к моей картине, пусть и он будет здесь:

Черный страх бежит, как тень,

От лучей, несущих день;

Свет, тепло и аромат

Быстро гонят тьму и хлад,

Запах тленья все слабей,

Запах розы все слышней …

Соберемся мы, придет время, под исполинское ледя­ное сердце наших противников, зажжем под ним огонь, от огня растает это ледяное сердце и обратится в пар, из паров будут облаки, из облаков — молния, а вместе с молнией сразу и засветит и загремит победа!..